четверг, 7 июня 2018 г.

У дороги чибис



Каменистая дорожка петляет по прогону. Старая, поросшая мхом дорожка. Давно уже по ней не ездят, да и ходят-то редко. Летом под березами, что растут по сторонам ее, пестро рассыпаны грибы. У поля тропинку пересекает ручей, булькая под мшистыми бревнами мостика. За ручьем среди верб – забытый колодец. Бог весть, когда его копали. Трухлявая колода наполовину развалилась, и вода темная, страшная, будто и дна у колодца нет. Только в солнечный ветреный день отразятся в воде верхушки верб. А май придет – и запоют соловьи, да так запоют, что скажут старики: «Ну, это бы лето прожить, а там и на покой можно».
Лет пятнадцать назад, когда мы с Тамаркой шли из школы, то с ужасом подходили к колодцу, а Тамарка все норовила дотронуться до воды и боялась.
Хорошо было мне с Тамаркой тогда. Глаза у нее голубые – голубые, и по три черточки на них, как у подснежника, что на высокой горе растет. А весь нос в точечках. Это веснушки. И не было у Тамарки зубов. Одни сами вывалились, а другие Валерка, брат, ниточкой выдернул. Страдала Тамарка, что новые не росли. Она тогда на подготовительные занятия каждую субботу ходила, а я в первый класс. Портфель у нее был красный, с двумя замками. В нем она носила крендели с маком.
Первым же вопросом потрясла учителя:
- А чего у тебя зубы не вываливаются? У меня все ведь вывалились.
Школа наша помещалась в старом барском доме, где в одной из комнат шли занятия всех четырех классов начальной школы.
Учиться меня не отпускали, считали маленькой. И вот однажды, когда ощипывали хмель, пришел учитель и уговорил родителей отпустить. Уж больно ему понравилось, как я рассказывала про «Серую шейку»! Хоть и хорошо рассказывала, а вот читать научиться никак не могла. «Ма-ма», «Ра-ма» - читала хорошо, а как дело доходило до «ма-ма мы-ла ра-му», -«ра-му» никак не получалось. Мать долго старалась втолковать мне и, выйдя из терпения, протянула последний слог «ра-му-у-у». Я разу же ответила: «Корова».
Больше всего мы любили рисовать на свободную тему. Это когда у других классов было письмо, чтение и арифметика. А мы могли часа полтора рисовать орнаменты с вишенками в треугольниках.
На маленьких переменах мы уходили в комнату с балконом в сад. В ней стоял старинный рояль красного дерева и было много солнечного света. За окнами цвели жасминовые кусты. Хотя на рояле и никто не играл, а мне все чудилась музыка, тихая и грустная. А может это было пенье птиц. Они сновали в кустах возле балкона.
Своего учителя мы очень любили. Он учил нас вышивать, вязать, а главное – водил в музей. Хороший был музей, теперь его перевезли в город. А еще он учил нас кататься на лыжах без палок с Гусевой горы.
С Марией Исааковной мы уже не ездили на Гусеву гору, а катались с маленькой, у школы, и с палками.
И вообще, с новой учительницей все стало по-новому. Только вот песня, которую мы начали разучивать в первом классе, осталась та же. Так и пели мы четыре года подряд первый куплет ее:
«У дороги чибис», - начинала Мария Исааковна…
«Он кричит, волнуется чудак…» - орали мы во все горло.
Других песен мы не пели. Мать говорит, что мы еще пели про маки, но я никак не могу вспомнить той песни.
Большие перемены были блаженством. Едва кончался урок, как мы летели к умывальнику, а от него в кухню. Мальчишки садились за один стол, у них была клеенка с нарисованными огурцами, а девчонки за другой, где были шашечки по синему полю. Техничка тетя Нюра торжественно открывала заслонку в русской печке, вытаскивала большой чугун с супом. Мария Исааковна разливала, и мы начинали его уписывать. После мне никакой суп не казался таким вкусным. Даже когда в суп попала головешка, и он немножко покраснел, мы и его съели и попросили добавки. После супа пили чай с фруктово-ягодными карамелями. Осенью и весной, когда обеда не готовили, мы носили из дому молоко в четвертинках и выставляли их на подоконник. Так и стояли наши бутылочки, заткнутые газетиной, три урока, пока не приходило время их выпить.

А тот единственный открытый урок по физкультуре в третьем классе! Подготовка к нему началась за неделю. В маленькой комнате ходило пиво, нам было велено принарядиться. Как сейчас помню, пришли мы ранним утром. Разрыхлили площадку, натянули веревку. На столе в кухне дымились кисели из черной смородины, дышали пироги с рисом и яйцами, такие белые, что мы и про открытый урок думать забыли. Постепенно стали собираться учителя, нас вывели на площадку. Тут мы только и пришли в себя и начали рассматривать друг друга. Наряды были неописуемы. Мне ради такого случая мать разрешила надеть голубое шерстяное платье и желтые башмаки из свиной кожи. Особую торжественность придавало уроку слово «открытый». Мы не могли понять его, но чувствовали что-то важное и таинственное.
Событие, которое произошло, когда я училась в третьем классе, выбило из строя всю деревню на несколько дней.
Неподалеку от школы, на поле посадили горох. И мы любили после работы на пришкольном участке забегать туда и лакомиться сладкими стручками. В тот день нам показалось мало съеденного гороха. И чуть только стемнело, Тамарка и я были уже в поле. Щиплем мы горох, вдруг Тамарка как закричит:
- Смотри, птичка вспыхнула и упала!
Поднимаю я голову, гляжу, - и правда, какой-то огненный комочек шлепнулся с телеграфных проводов. Ну, думаем, наверное, какую-нибудь птицу убило током, а сами все горох едим. Вдруг нас обеих как кто толкнул, глядим, на проводах-то уж сова здоровенная сидит. Тамарка говорит:
- Сейчас и эта к богу в рай отправится.
Да не отправилась она в рай, а оторвалась от проводов и к нам летит. Тут мы и струхнули. Даже языки шевелиться перестали. Глядим, а сова-то в парашютик превратилась с человечком и так это покачивается на одном месте.
Я говорю:
- Тамара, а может это диверсант какой. Ведь нашел же в прошлом году пастух Иван Семеныч рацию в коробочке.
А она мне:
- Нет, ведь и самолет не подлетал…Бежим.
Побежали, а сами и бежать-то не можем. Как мы побежим, так и парашют за нами, как мы остановимся, так и он остановится, да все больше и больше делается. Ну, думаем, теперь все равно не убежать. Решили подойти и потрогать, все равно, думаем, убьет. А вместо этого нас как кто стегнул, мы и побежали. И огорода, через который перемахнули, не видели, и оврага с крапивой тоже не заметили.
Пришли в себя, глядим: у свинарника стоим. А парашют подлетел к стене, но его обратно отбросило. Мы думаем, надо к дяде Савину бежать, он все-таки секретарь партийной организации. Побежали, и парашют за нами плывет. Плыл, плыл, а в деревню никак не вплыл. Мешало ему что-то. Подул ветерок и понес его по деревне. Как только ветер кончился, парашют-то и повис в прогоне, как разу дяди Гениного крыльца. Только теперь он повыше был. На корзину похож, из которой три трубы торчало. А одна прямехонько на нас смотрела. Нам деться некуда, мы и давай к дяде Гене грохать. Тот как был с исподниках, так и вылетел, думал, горит где. А за ним дети гурьбой и жена. Мы все к парашюту. Бежим, глядим: парашют-то все выше и выше, так и вспыхивает весь. А посередке у него полосина черная.
Тут уж весь народ из домов высыпал. Все глазеют и даже нас с Тамаркой не ругают. Вдруг распахивается окно у Дуни, а сама она в вывернутой шубе наполовину вылезла из него. Крестится, а сама орет, сама орет:
- Что, дождались? Достукались… Пионеры-антихристы. Да вас сам черт не заберет, не то, что бог. А он вот прилетел. Посмотрел, что вы тут делаете.
Она опять крестилась и продолжала:
- Благодетель ты наш… прилетел, посмотрел. Подожди, завтра все молиться начнут. Что же вы не хохочете, нехристы окаянные. Испугались!
Захлопнув окно, она как есть, в шубе, помчалась за улетающей корзиной. А корзина была совсем высоко. И время от времени все вокруг озарялось ярким светом, и только черная полоса наводила на всех ужас. Корзина превратилась в легкое желтое облачко, а вскоре пропала совсем. И сразу наступило какое-то умиротворение. Мы сели. Прибежали мальчишки с поля, рассказали, что Дуня Мухина посреди поля, стоя на коленях, отбивает земные поклоны. Она им тоже сообщила, что прилетел господь, и велела молиться.
Так мы и не узнали, что же это было на самом деле. А сейчас думаю – было ли? Но за гороховыми стручками с тех пор перестали по ночам бегать, и в рассказы учительницы о явлениях природы долго не верили.
Стали больше читать книги. В школе была и библиотека. В маленькой комнатушке стоял дубовый шкаф, набитый книгами. Чего здесь только не было. И маленькие и большие книги, оставшиеся от барина, в золотых и шелковых переплетах, и на русском языке и на других. Их нам учительница не разрешала читать. Но мы все-таки умудрялись кое-что стащить и почитать. Но все равно ничего не понимали. Потом эти книги увезла куда-то сестра учительницы. И остались в шкафу только тоненькие книжечки-тетрадочки.
А трехкилометровый путь в школу и из школы! Зимой, встав задолго до свету, быстро ели, и, повесив сумки за спину бежали через лес и поле. И страшно было, и холодно. И деревья по самые верхушки в снегу стоят, а у края рощи наполовину обгорелая береза, похожая на медведя. Она больше всего и пугала нас. Хоть мы и знали, что это береза, но как-то екало сердце, когда приближались к ней. Зато обратно идти было нисколько не страшно. Вовсю светило солнце, искрился снег, звонко визжали полозья у проезжающих саней. А из лесу и уходить не хотелось. Встанешь под самую высокую елку, стукнешь по стволу палкой, а он загудит, даже зазвенит, и обрушится на тебя куча снега. После школы можно и на портфеле покататься с горы. Домой попадали уже вечером, замерзшие, с полными валенками снегу.
Горем для нас и для родителей была дорога весной через разлившийся ручей. Он затоплял все вокруг и шумел жутко, угрожающе. В коричневой воде плыли обломки досок, куски льда. Поэтому нас в школу и из школы провожали. Но лишь спадала вода, как на берегах начинали проклевываться иголочки кислицы. Она была настолько мала, что мы на животах ползали по лугу и выискивали листочки.
Но всего больше я любила осеннюю пору. Дышится легко, свободно. И дождик какой-то интересный. Все хочет надоесть, но никак не надоедает. Осенью я любила ходить одна. Сядешь где-нибудь под деревом на камушек и слушаешь, как отрываются и падают листья, как вздыхает земля. Особенно сильные вздохи бывают, когда не на шутку разойдется дождь. С глухим звуком лопаются пузыри, а мне все кажется, что земля постанывает. А какой запах стоит! И прелыми листьями, и грибами, и землей пахнет. Ручей становится серым, таинственным. Уж не перескакивает с веселым бульканьем по камешкам. А будто замер на одном месте, только с порывом ветра прошуршит осока на берегу, да земля осыплется.
… - Чи-ви, чи-ви. Чи-ви…
Да ведь это же чибисы кричат, кричат… Ну что вы кричите? Ведь это же я. Я иду по тропинке в свою школу. Сейчас сяду за парту у печки и буду вспоминать. Все буду вспоминать. Сейчас все должно вернуться ко мне.
А вот и школа. Здесь уже никто не учится. Построена большая новая в соседнем селе. Сюда же никто не заглядывает. Только по весне забегут ребятишки, наломают сирени и снова уйдут. Так и стоит она, печальная, дряхлая. А мне вдруг радостно стало. Ведь все-таки стоит она. Стоит. И можно будет сюда приходить.

Маргарита Алексеевна Кузнецова